Татина стать

Подробности

Опубликовано 19.12.2018 10:54

Монументальность в облике: вся её фигура как несгибаемая человеческая вертикаль. Монументальность в судьбе: родиться в семье поэта Ильи Сельвинского, с детства и юности знать лично Веру Инбер, Пастернака и Рихтера, учиться у знаменитых Фалька и Тышлера, не вписываться в систему, создавать сценографию к спектаклям Петра Фоменко и ещё сотням постановок по стране, стать родоначальницей «школы Сельвинской»… Даже в том, что ей девяносто один (это целая эпоха), и в том, как она просит себя называть – Тата, есть какая-то невероятная мощь. С 14 декабря работы Таты, Татьяны Сельвинской, в муниципальной художественной галерее Костромы – и их витальную силу ощущаешь физически.

Отец

Легенда, мастодонт, учитель, мастер – как её только не называют. Но точнее всего будет – колосс. И дело не только в колоссальной одарённости. В 1937-м на отца, поэта Илью Сельвинского, обрушились первые партийные резолюции. В 1958-м начались гонения на Пастернака – того самого, дорогого, из детства (семьи Пастернаков и Сельвинских каждое лето встречались в Переделкине). Её саму дважды не принимали в Суриковский, потому что в работах ученицы Роберта Фалька проглядывал сам «неугодный» Фальк… И всё-таки Татьяна Сельвинская старалась быть выше безумств времени. Она сумела в этом безумном времени выстоять. Не на глиняных ногах – на двух столпах.
Вот он – первый столп: не просто человек – целый космос. По серому лицу, как по куску стали, вырезаны жёстко скулы, нос, складки морщин. Но центр всего – неземно-синие (реально космические по цвету) глаза с усталым, тяжёлым и в то же время всепобеждающим взглядом. Отец. В серебристой медвежьей шкуре.
Из всех ипостасей Ильи Сельвинского дочь для портрета выбирает, пожалуй, одну из самых драматичных – «Умка – белый медведь». Будучи сыном меховщика-скорняка, Сельвинский с детства примерял на себя образы зверей. В 1930-е вместе со Шмидтом ходил на «Челюскине» и бок о бок с чукчами рассекал по льдам Ледовитого океана и по тундре на собаках. Не просто знал жизнь Крайнего Севера – понимал его философию. Может быть, именно поэтому пьеса Сельвинского «Умка – белый медведь» о красноармейце, отправленном «поднимать Север», шла в Театре Революции с оглушительным успехом. Пока в советской прессе не появилась разгромная статья.
«Умку» сняли с репертуара. Декорации сожгли. И как будто выжгли всё в нём самом: на портрете, написанном Татьяной Ильиничной, лицо поэта безжизненно-серо. Есть только одна надежда – на синие, как космос, глаза с всепобеждающим взглядом.
Такого синего нет больше не в одной работе. Но почти во всех есть как будто производный от него – насыщенный, настойчивый, космический бирюзовый. Мысля в первую очередь колором, колористическими пятнами, Татьяна Сельвинская цвет в своих картинах превращает в символ. И бирюзовый – первейший символ из всех. Праоснова, своё начало берущая в отцовских глазах. Источник и импульс бытия.
На этом бирюзовом написана «Катя» – женщина, потенциальная мать. Он же врезается клиньями в пространство «Евы». На бирюзовом, щедро расплескавшемся в одной из картин серии «Контрасты», зиждется высокая башня – может быть, мироздание. И в самом бирюзовом пространстве органично существует монограмма Татьяны Сельвинской – «t». А значит, её собственная художническая сущность тоже выходит отсюда – из этого космического цвета, из света отцовских глаз, вообще от отца, наделившего характером, даром, профессией, судьбой.

Театр

После третьего курса нужно было написать жанровую картину. Сельвинская написала… портрет. И за неподчинение была «сослана» на театральное отделение к Михаилу Курилко. Всего через полгода из наказания театральное превратилось в любовь, ещё позже – во второй столп для колосса. 

Пока Московский союз художников упрекал в бездарности, одесский театр предложил работу – и первый же спектакль принял на ура. Театр вообще помогал выжить: предложения о создании сценографии поступали со всех концов страны – от столиц до Магадана (в Костроме Татьяна Сельвинская, кстати, тоже поставила как художник три спектакля). Театр свёл с гениальным Петром Фоменко и гениальными другими. И главное – театр раз и навсегда изменил живопись.
Это от театра в работах Татьяны Сельвинской не просто композиция – настоящая мизансцена. В триптихе «Мадонна с младенцем» композицию обрамляет ткань, ниспадающая складками – театральный занавес. И то, что перед зрителем, построено на контрасте: белая, почти бесплотная и статичная фигура Мадонны (у неё даже кисти рук изогнуты, как у статуи) – полная противоположность младенца. Он динамичный, он написан тёплым цветом, он живой. Она – иллюзия, он – реальность.
На подмостки жизни выходят и «Адам и Ева». Это две фигуры, принципиально без голов – обезличенные Мужчина и Женщина. Между ними снова крест, но он уже не связывает крепко: «Адам и Ева» вопреки ожиданиям – триптих, два образа, делящихся на три. И здесь возможна бесконечная перестановка частей, порождающая бесконечное количество смыслов.
Смыслопорождение, игра в смыслы и игра формой – это тоже у Татьяны Сельвинской от театра. Ещё из театра – любовь к фактурам, попытка их физического ощущения и воплощения на холсте. Татьяна Сельвинская может, кажется, невозможное: в искусно написанных складках материи отобразить манеру разных художников. «Микеланджело» – это длинноты и изысканные заломы, «Эль Греко» – плотный цвет, сглаживание, внимание к вертикали, «Леонардо» – воздух и хрупкость. В серии «Испанские фантазии» зной и страсть, разлитые в воздухе Испании, тоже ощущаются физически – и, что удивительно, через текстуру камня, через геометрию форм. Жёлтые объёмы (стены?) Татьяна Сельвинская тасует по-разному: они то ложатся веером, но вырастают вверх и там сходятся, смотрят на зрителя с высоты и наоборот. И погружаясь в «Испанские фантазии», ещё раз убеждаешься, что сама Сельвинская – плоть от плоти вот таких стен. Могучих, нерушимых. Колосс на двух великих столпах.

Дарья ШАНИНА
Фото автора

• < Назад
• Вперёд >